Разговаривала сегодня с Теодорой Степановной и была удивлена тому, как легко она говорит о 41-м во Львовской области. Я спросила ее, что она помнит о войне, ей ведь 92 года, и она родом из-подо Львова. Теодора Степановна ответила, что по ним тогда не стреляли, а вот в 22-м стреляли, так стреляли. Она сидела в подвале, а наверху все горело, и бомбы падали. Она живет с дочкой под Мариуполем.
– А в сорок первом, нет, не стреляли, - говорила она.
– А немцы? – спросила я. – Вы видели их?
– Видела, - отвечала она на украинском, мы общались так: я спрашивала на русском, она отвечала на украинском. – Они угнали старших сестру и брата в Германию. А нас, младших, нет, не трогали. Один раз они привезли мешки с мукой и позвали нас, детей, просеивать. Мы пришли и просеивали муку, в ней были мелкие червячки. Мы просеивали много дней.
– Они вам платили? – спросила я.
– Ничего мы от них не получали! Никаких денег! – заволновалась Теодора Степановна. – Ни вещей, ни денег.
– А муку давали?
– Как? – удивилась она. – Муку не давали, и брать ее было нельзя, мы все это знали.
Она снова ушла в рассказы о 22-м, а я ее все время возвращала в 41-й, спрашивая, как было там. Она же упрямо говорила, что стреляли в 22-м, что время войны с 41 по 45-й пролетело быстро, а в 22-м все тянулось, тянулось и тянулось, и она, наконец, просто вышла из подвала, пока еще стреляли, и ей было все равно. А мне было даже немного обидно: пока выходило, что 22-й страшней 41-го.
– То есть немцы вас не обижали? – спросила я.
– Нет, - отрезала она. – Они нас не трогали.
– И у вас против них никто не воевал?
– Как не воевал? Батька воевал. Вернулся раненый и через три месяца помер.
– Значит, немцев вы не боялись?
– Они нас не трогали, - настаивала на своем она. – Они вывели из домов евреев и постреляли перед нами. Машины с евреями стояли возле нашего дома, их стреляли. Дети евреев плакали, детей стреляли. Машины ехали и ехали. Но нас не трогали, - она заплакала по-старушачьи, в голос.
Я подумала, что это такие водовороты памяти у Теодоры Степановны – она говорит про 22-й потому, что он ближе, а 41-й помнит хуже. И откуда в ее маленьком селе машины с евреями, когда она только что говорила, что в их селе только десять домов принадлежало евреям? Да, игры памяти. А потом я погуглила ее село – Шегини, Яворовской район. На границе с Польшей. Через село проходит трасса Львов-Пшемысль. Теодора Степановна не просто могла видеть машины с евреями, они вереницами шли через ее село.
– Их увозили в Польшу? – спросила я.
– Их расстреливали за селом, - плача ответила она. – Мы все слышали. Когда кричали еврейские дети, я залезала под кровать. Мы все очень боялись немцев. В 22-м я ничего не боялась, а в 41-м ночами сидела под кроватью. У меня уже ноги не ходят, я плохо слышу, я не хочу больше жить, и не надо, деточка милая, желать мне дожить до следующего Дня Победы. Не хочу! Я не знаю, почему войны начинаются, войны всегда идут, но я умру, так и не поняв – почему нас не трогали, а еврейских детей убивали? За семьдесят восемь лет я так и не смогла этого понять.
Я записала эту историю сегодня, ведь Теодора Степановна, хоть и говорит, что так ничего и не поняла, прекрасно передала суть фашизма. Когда ты не понимаешь за что кого-то убивают.
